В 75-й раз встретила наша страна День Победы. Великий День, наполненный торжеством, радостью и светлыми слезами грусти. И великой благодарностью тем, кто этот день приближал. Увы, с каждым годом, все меньше воспоминаний от первого лица, все больше рассказов о том, что мы когда-то слышали от своих родных, что нам запомнилось, и о том, что навсегда врезалось в память тех, кто был в те суровые годы детьми. Мы продолжаем публикацию воспоминаний о военном времени от имени разных людей, и каждое из них – это не просто история, это чья-то судьба, которая в суровые годы была частицей общей всенародной судьбы.
Рассказывая о том уже далёком времени, о своём военном детстве, Нина Александровна Мокиенко несколько раз замолкает – голос прерывается от подступающих слёз. Для неё у памяти о пережитом нет срока давности и нет забвения. И этот рассказ не может оставить равнодушным. Приводим его почти дословно.
-Когда началась война, мы жили на Урале, в городе Златоусте, куда родители, Александр Яковлевич и Анна Тимофеевна Гудзикевичи, переехали из Одессы. Нас, детей было двое, я (1930 г.р.) и младшая на пять лет сестра Алла. Отец был сапожником. В августе 1941-го он ушел добровольцем на фронт – мама плакала, не пускала – а в январе 42-го он погиб.
Помню, когда отца забирали, я за машиной бежала. Упала, кричу: «Папа, ты не вернёшься!» А там ещё солдаты на этой грузовой машине сидят, и он маме говорит: «Убери её, убери!» Мама меня домой отвела, сама на станцию поехала – а поезд уже ушёл. Она потом меня укоряла: «Я из-за тебя с отцом не простилась». Я ей: «Чего ж, прощались с ним, целовались же». А потом, когда прислали похоронку: «Ну я же говорила…» Плакали, конечно, мама плакала, сестра только так сидела, она не понимала ещё.
Говорили, что погрузили их в товарные вагоны, привезли, а воевать нечем. У них что там было: убили рядом бойца, ты винтовку забери.
У меня ещё долго хранились детские сапожки, сшитые отцом, а потом голод, холод… Мы жили в таком доме – как барак – на втором этаже. Окна выходили на фабрику – там игрушки делали, разное такое. Потом стали там военные, и нас из дома выселили – куда хочешь иди.
Мы жили у частников в подвале, по мне крысы бегали, когда мы спали, одна даже за глаз меня укусила — она бежала, и я, наверное, моргнула. Ой, это ужас был, не жизнь. Нищета, голод и холод. Мы с сестрой Аллой на кровати спали, а мама на полу: там стружки лежали, ими печку-буржуйку железную топили, мама на них какое-то одеяло постелет – там спала. А когда на другую квартиру ушли, нас затопило. Приходит мама с работы, а я на подоконнике в коридорчике (окно разбилось) сижу и банкой вычёрпываю, выливаю воду на улицу. Там ворота, калитка была, если бы их открыли, когда с горы сильная вода шла, нас бы не затопило. Я потом спрашивала хозяйку: «Чего же вы не открыли калитку?» — «А дрова бы наши уплыли». В общем, пережили.
Сестра слабенькая была, её в лесную школу отправили, а мы с мамой остались. У меня тоже дистрофия была. Мама ездила в деревню, что у нас было, всё поменяла на продукты. Она работала на заводе. Придёт, руки все в масле, не отмывались. Мыть нечем, мыла не было, эрзац какой-то. Иногда кто-то нам обмылочек даст, мы в баню ходили, хоть горячей водой помыться, а мама ж ещё и стирает.
Я сначала ходила в школу напротив, потом там сделали госпиталь. На трамвае раненых привезут, а потом на носилках несут в школу. И я всё время, когда раненых привозили, бегала смотреть: вдруг папа там, вдруг его не убили… Летом мы ходили в этот госпиталь помогать, бинты сворачивали постиранные.
Мы не попрошайничали. Летом приезжали люди в город из деревень, привозили овощи, картошку, продавали кислицу, лук, огурцы, капусту. Мы пойдём, когда уже они уезжают: где-то листья капустные останутся брошенные, где-то от кислицы, где-то картошина попадётся, где-то луковица. Мы соберём – в казан воды нальём, побросаем всё туда. Мама приходит — говорим: «А мы борщ сварили». А там же ни жиринки, ничего не было, только посолено. Животы во-от такие, а сами голодные.
Помню, была столовая, где давали бесплатно один раз в день питание на детей, ходили туда со своей посудой: тарелку супа, второе что-то, чай или компот. Мама пошла просить за нас, а там ответили, что дают детям, отцы которых на фронте. Пошла я. Там сидит такая тётка: «Ну ты в каком классе учишься?!» Я говорю: «В шестом». — «Ну что ты не соображаешь?! Мы даём деткам, папы которых воюют!» Я сижу, плачу — мой папа погиб. Заходит молодой, лет 30 ему, мужчина в форме, с нашивками за ранение, без руки: «Что такое?» Я говорю: «Вот так и так». Он: «Выйди». Через какое-то время выходит: «Вам как, на 24 дня дать два обеда или на 48 по одному?» Я говорю: «На 48 по одному дайте!» Принёс он талончики, я упала на колени, говорю: «Дяденька, спасибо Вам!» А он: «Встань! Дочь солдата не должна ни перед кем стоять на коленях!»
-И вот я ходила за обедом. Мама сердится: «Чего ты с посудой таскаешься…» Я несу кастрюлю большую — в неё тарелку супа нальют. Я эту кастрюлю сую, а женщина одна, которая раздавала обед, говорит: «Девочка, у тебя меньше нет посуды?» Я отвечаю: «Нет, была бы меньше, я бы меньше принесла. Нету». А другая молчала, они через смену там работали. И налила она мне как-то целую кастрюлю супа… Комиссия у них тогда была, что ли. Я прихожу домой – а в кастрюле даже кусок мяса! Мяса никогда в первом не было, никогда не давали. На второе – там макароны и что-то мясное немножко. И бидончик налили полный, не помню, чая или компота, не так, как раньше, — стакан молока или чая. Я еле домой всё дотащила. Прихожу, а мама на смену собирается. Я ей: «Вот видишь, а ты говорила, зачем я таскаю эту посуду!» И потом, когда была смена этой женщины, она всегда мне супу нальёт побольше, и гарнира побольше положит, и чая нальёт. Я радовалась: «Та тётка (её потом убрали, видно, не с одной мною так обращалась) такая вредная, а эта тётя хорошая». Мы прямо ожили, считай, почти два месяца с горячей пищей. Мама ещё там чего-то придумает, добавит во второе водички, сделает по-своему, чтобы было больше.
Мне лет 12 было, сватал маму один инженер, но он не хотел, чтобы я с ними жила, сказал, чтобы меня в детдом отдали. А я когда в лагере была, там был детдом, и этим ребятам даже во время войны хлеб не ограничивали. Там у меня уже знакомые были, и мальчишки, и девочки, и вот туда меня хотели отдать. А я и довольная: лучше туда поеду, чем с дядькой чужим жить. Должна уже была прийти машина на второй день забрать меня, я сижу на кровати, узелок у меня. И тут приходит бабушка: «А чего это ты сидишь на кровати? Чего не в школе?» — «А я поеду в детский дом». Бабушка стала ругать маму: «Нас у родителей шестеро было, четверо умерли, двое остались, но никого не отдали в детдом!» Так я осталась с мамой.
Потом бабушке комнату дали (потому что дядя Ваня, её сын, а мамин брат, лётчик, на фронте был). И мы в этой комнате жили 7 человек: бабушка и двое её младших детей, и я с мамой.
На зиму мама сделала мне в школу такое как полупальто – из одеяла. Я один раз надела – больше не стала, говорю: «Что хочешь делай, я больше не буду носить!»
В школе нам давали кусочек хлеба — 50 грамм и ложку повидла. Сестра маленькая была, тянет руку – ещё. Потом мама потеряла наши хлебные карточки, и она ходила, помимо работы, ещё дополнительно через день убирать на заводе в конторе, а ночью разгружать хлеб. Меня оставляла в конторе, и я, чтобы не уснуть (там диван стоял), сяду около дверей на корточки и сижу, когда мама уходит. Задремлю – падаю, но встаю. Хлеб был наливной, бывало, где-то корочка отломится или кусочек, мама их принесёт, и я иду к проходной, продам их и куплю разовые талончики на хлеб. Потом в школе сижу и сплю. Мне: «Гудзикевич, чего ты спишь, дома не выспалась?»… Но училась.
В школе я закончила 7 классов, а потом в вечерней доучивалась, уже в начале 50-х. В детстве читала много, грамотная была. К концу войны я работать пошла, на завод ученицей машинистки. А там, где мама работала, им давали ветошь, гимнастерки рваные, ещё что-то – станки протирать. И вот из этого «материала» мне сделали гимнастёрку и юбку, покрасили в чёрный цвет – я так на работу ходила. Роста я была небольшого, в кино из-за этого пускать не хотели, думали, маленькая ещё. Зимой надевала мамины подшитые валенки, сверху галоши. Надо мной смеялись: вот, говорят, галоши появляются, а потом не скоро Нина появляется.
О Победе мы узнали поздно вечером, столько народу в центре города собралось… И мы, подростки – мне уже 15 лет было – целую ночь бродили. Маленькая сестра дома спала, я закрыла её на ключ, мама на работе была, а я бродила до утра. Радовались, думали, сразу всё будет хорошо. Но сразу, конечно, было тяжело тоже.
Мы переехали в город Черкесск, в Карачаево-Черкесии. Там я работала в райкоме партии в отделе пропаганды, квартиру мне дали. Окончила вечернюю школу. Три инструктора, начальник отдела, и я с ними. Один мне задание по немецкому делает, другой геометрию. Завотделом приходит: «Ну что, все уроки делают?» – «Нет, я работаю». Поступила заочно в сельхозинститут (в Черкесске филиал, в Ставрополь надо было ехать сдавать экзамены) – но потом бросила: что я, в 30 лет закончу, старуха буду. Зачем мне это надо? И не стала. Жалела, конечно, позже. Я в заводилой была, секретарём комсомольской организации – выбирают и выбирают, до 29 лет продлевали стаж комсомольский. Одним из поручений было – ходила вечером к слепым в общежитие, читала им. Они работали на фабрике для слепых, и в комнатах у них так чистенько было всегда, половички домотканые, убрано. Те, кто хоть немножко видит, провожали меня, чтобы не шла поздно одна. Потом (после развода с мужем) поменяла квартиру не глядя на Судак. Работала в райисполкоме, в автопарке. Сейчас и возраст, и инвалидность – трудно, выходить на улицу не могу, читаю газеты, журналы, телевизор смотрю. Соседи у меня хорошие, не забывают, помогают, поддерживают во всём, и соцработник приходит. Я очень благодарна.
Так и жизнь прошла. А детство – вспомнить нечего, как говорит моя сестра, у нас его не было.
Записала воспоминания Ольга Ковшевацкая
