Река времени милостиво оставляет каждому живущему островки круглых дат, на которых можно без суеты в очередной раз, но уже с новой вершины оглянуться назад и поделиться увиденным с родными и близкими. За время работы в городской газете редактора приложения к ней на крымскотатарском языке «Сувдагъ сеси» («Голос Судака»), журналиста, писателя, поэта Рустема Ибрамовича Алиева таких островков-юбилеев было отмечено несколько. В канун своего 80-летия Рустем Ибрамович согласился на просьбу коллеги по творческому цеху поделиться воспоминаниями о прожитых годах.
– Родился я в Судаке в 1934-м – приступил к рассказу Рустем ага. – Отец, Ибрам Алиев, работал завмагазином на набережной (в районе нынешнего центрального пляжа). Мать, Эсма Алиева, была сотрудницей газеты «Бригадир» (печатного органа райкома компартии), которую начали выпускать за год до моего рождения. Отпусков по уходу за детьми в то время женщинам после родов не предоставляли. Жена редактора Али Тавшанджы, Лейла, находилась в аналогичном положении, нянча дочь Субхие, мою сверстницу. Таким образом я обрел молочных мать и сестру. Кормила нас с Субхие та из двух мам, которая в тот момент была меньше занята. Вообще же мамина работа мне с самого раннего детства не нравилась абсолютно, и я ничем подобным журналистике заниматься в жизни не собирался.
Редакция газеты находилась в здании, в котором до недавнего времени размещался судакский факультет вуза. Там же был и исполком поссовета. Правда, все, что мне запомнилось (и спустя годы снилось) – это поручни лестницы на второй этаж. Уже в 90-х мне как-то позвонил И.И. Идрисов и сказал, что со мной хочет поговорить какой-то старейшина. Мы встретились, познакомились. Его звали Джелял ага, он приходился дядей по матери нынешнему заместителю городского головы Э.С. Аблялимову, а в 30-е был служащим исполкома. Вот по рассказам Джеляла ага, помнящего меня еще в пеленках, матери, тети Лейлы и ее мужа Али (потерявшего на фронте ногу) я и имею представление о месте, где провел первые годы жизни.
Остался в памяти и день, когда мама сделала неудачную попытку отправить меня в детсад (он был перед войной в том же месте, где сейчас находится ДУЗ №1). Пробыл я там полдня, а потом сбежал и самостоятельно добрался до маминой работы. Мама меня отшлепала и отвела опять в группу, но я снова сбежал, и она была вынуждена сдаться.
В сентябре 1941-го меня повели в школу. Она сейчас называется школой-гимназией №1. Но в первоклассники меня не взяли, потому что семь лет мне должно было исполниться лишь в декабре. Позже началась оккупация, было не до учебы.
В одну из февральских ночей (возможно, это было и в начале марта) 1944 года я увидел первый вещий сон. В нем меня так сильно ударило солнце, что я упал вниз лицом. Проснулся от собственного крика. Пошли к толковательнице, и она сказала, что такой сон – к смене власти, а, значит, всегда не к добру. Спустя годы аналогичные сны я видел перед большими социальными катастрофами (накануне развала СССР, локальных конфликтов и т.п.). Ударило солнце меня и перед киевским «майданом». Проснулся, сотворил молитву, но, как и ранее, это не помогло.
Так вышло, что утром 18 мая 1944-го мы с мамой были в гостях. Когда военные скомандовали собирать вещи, мы сели в «студебеккер» с пустыми руками, без запаса одежды и провизии. Отвезли нас в Феодосию, погрузили в вагоны-скотовозы. Отправили относительно недалеко – в г. Правдинск на Волге. Сначала поселили в бараке, потом нашли место в четырехэтажном общежитии. До сих пор помню фамилию смотрителя над крымскими спецпереселенцами – Шишкин. Очень хороший человек. Жили неподалеку от узкоколейки. Рядом с ней сгружали отходы деревообрабатывающего комбината (на который устроилась работать мать). Возле этой горы стружек, щепок и прочих дров постоянно дежурил охранник с ружьем. Русских пацанов он гонял, а нас жалел – разрешал набрать охапку отходов. Многие мои соседи-сверстники пользовались этим – меняли потом дрова на хлеб. Мне же было совестно этим заниматься, просто относил охапку на общую кухню. В сентябре пошел в школу. Так как мама дома научила меня писать и читать, взяли сразу в третий класс.
Хочу отметить: многие мои знакомые, прошедшие годы депортации в Поволжье, на Урале, в Сибири вспоминают добрым словом простых русских людей, которые жалели нас, объявленных предателями и врагами народа, и не боялись помогать. Делились иногда последним. Не могу, к сожалению, сказать того же об отношении к нам тюрков-единоверцев в республиках Средней Азии. До сих пор считаю ошибкой то, что мама, узнав о месте пребывания в ссылке моей бабушки Фатиме (г. Мархамат Узбекской ССР), написала Сталину прошение о переводе нас в Среднюю Азию. Просьбу удовлетворили, но Ташкент – город хлебный – встретил нас неласково. Бабушки в живых мы уже не застали. Депортированные крымские татары пухли от голода, а узбеки абсолютно безучастно это наблюдали. Ровно 70 лет назад впервые и единственный раз в жизни я протянул руку за милостыней – попросил у торговца по имени Захиджан кусок лепешки. Он достал нож и сказал: «Лепешку дам, потом тебе голову отрежу. Так хочешь?..»
Через четверть века, работая экономистом Андижанского облпотребсоюза, я попал в командировку – на ревизию в магазине одного из райцентров. В завмаге сразу узнал постаревшего Захиджана. Он меня не помнил или притворился, что впервые видит. В обед пригласил меня за дастархан, на котором стояли коньяк, плов и лепешки. Я вежливо отказался, перешел через дорогу и перекусил в чайхане. Вот так «отомстил»…
Голодовка зимой 1944-1945 гг. чуть не поставила крест на моей жизни. Мать попала в больницу. Не помню, куда я шел, но свалился в голодном обмороке прямо в сугроб. Меня подобрали и, не обнаружив признаков жизни, отправили в морг. Знакомые моей матери – санитарки Миясе из Кутлака (нынешнее с. Веселое – ред.), и керчанка Зейнеп (позже я подружился с ее сыном, вместе играли в футбол) – узнали меня. Они позвали маму, приди, мол, попрощайся с сыном. Мать прижала к груди мою голову и сердцем почувствовала еле слышный пульс. Она отнесла меня из холодного морга в больницу, начала растирать, обогревать. Красавица заведующая больницей Раиса Исаева наорала на мать, зачем, мол, мертвеца принесла, но врач — наша землячка из Судака, ее все называли доктором Фатмой — заступилась, меня оставили.
Провалялся я семь месяцев. День, в который я настолько окреп, что мог, хоть и с трудом, ходить, запомню на всю жизнь. Мать работала в колхозе, жала пшеницу серпом. За уборку 1 га давали 40 кг пшеницы. В перерыв она взяла меня из больницы, и мы пошли на поле. Шли медленно, я часто отдыхал, потому что болели ноги. Пришли. Под раскидистым тополем на расстеленной соломе обедали жнецы – старики, женщины и дети. Мы тоже поели. До сих пор лепешка, съеденная в тот день – самое большое лакомство в моей жизни. Дети (главным образом, узбеки и таджики), наевшись, начали игры, беготню. Хотел к ним присоединиться, но они убегали в панике, называя меня словом, которое переводится с тюркского как нечисть, типа зомби. Да я и был похож на оживший труп: шея, как соломинка, глаза впалые. Та кличка ко мне тогда надолго «прилипла».
Хотя в Правдинске мою подготовку к учебе оценили высоко, для Мархамата это не имело значения – в 1946-м я сел за парту в первом классе. Повезло мне и на одноклассников, и на замечательных учителей разных национальностей, относящихся к нам, ученикам, как к родным детям. Поскольку я был старше одноклассников на четыре года, очень скоро стал лидером и в учебе, и в спорте, и во внешкольных занятиях. Неподалеку от Мархамата была гора Улу-тау, внешне очень напоминающая родную Бакаташ. Русскоязычные называли ее Шишкой. В середине апреля каждого года на ее склонах расцветало множество дикорастущих тюльпанов. В это время я возглавлял экскурсии нашего класса на Шишку. Отправлялись на ночь, чтобы встретить рассвет на тюльпановых полях. В один из таких походов и произошло чудо моей жизни, которое может объяснить только поэт поэту. Дело в том, что я, к тому времени уже взрослый парень, создал в своем воображении образ идеальной красавицы, собрав в этом портрете лучшие черты одноклассниц. Помню, это произошло в полнолуние. Созданный мною образ вдруг возник на бледно-золотом фоне луны — с темно-синими, как вечернее небо, глазами, в белом платье, ткань которого украшал узор. Все было реально, кроме этого узора, потому что он был… из живых фиалок. «Так не бывает, это – сон», – сказал я вслух. «Нет, – прозвенел ее голос. – Сон – это то, что нас разлучили, а наяву мы – вместе. Смотри, вот наше море». И в следующий момент мы – уже на палубе белого парусника… А еще через миг я очнулся на тюльпановом склоне. Не хочу думать, что это был сон. Потому что видел прекрасный лик моей любимой родины, с которой нас никто не разлучит. Жалко, что я не художник. Если бы тогда я написал ее портрет, сегодня все бы убедились, что воображению дано право творить настоящие чудеса. Потому что спустя годы полмира имеет представление, как выглядит нарисованный мной идеал. Это портрет эстрадной звезды Тины Кароль…
После окончания школы я решил, долго не учась (поскольку уже пора было обзаводиться семьей), пойти по стопам отца – работника торговли. Поступил в кооперативный техникум и, хотя во время учебы недолго увлекался микробиологией, ограничился уровнем специалиста по пушно-меховому сырью и сельхозпродукции. Домой вернулся с молодой (ей тогда и 18 не было) женой Альмирой – свежеиспеченным специалистом по продтоварам. Немного пожили-поработали в Мархамате, потом благодаря дружбе с замечательным человеком И.Ф. Рудышко и его протекции меня перевели в Андижанский облпотребсоюз и доверили должность экономиста. 18 лет я проработал в системе торговли, но в профильный вуз учиться не пошел. Хотелось чего-то иного. Неожиданно для себя поступил на журфак Ташкенсткого госуниверситета по специальности «русская журналистика». Закончил. Поработал год в Андижане, зарекомендовал себя в профессиональных кругах как автор достойных очерков и стихов (песня на один из них даже стала популярной, звучала на концертах и по радио). В общем, в столичную газету «Ленин байрагъы» («Ленинское знамя») ??? я попал тоже по переводу, да еще и квартиру выделили. Сначала работал собкором, затем возглавил отдел литературы. Когда коллегу, возглавлявшего отдел партийной жизни, перевели в газету «Йылдыз» («Звезда»), меня поставили на его место…
Последний день октября 1988-го – для меня самая важная дата, разделяющая жизнь на «до» и «после». В этот день я ступил на землю родного Крыма. Вернулся к истокам. Председатель колхоза «Родина» Кировского района, куда я после переезда пришел устраиваться на работу, повертел мои документы и сказал, что, кроме должности заведующего током, предложить нечего. Я отказался: на току, мол, часто воруют, а покрывать растраты у меня нечем, все накопленные средства ушли на покупку кибитки-жилья. Пойду, говорю, простым рабочим. «Тебе ж, отец, уже за 50, тяжело будет», – засомневался председатель. Ничего, говорю, на родной земле работать в радость в любом возрасте. Кстати, подписанная председателем справка о том, что я принят на работу, поставила точку и в канители, которую развели, не желая нас прописывать.
Около четырех лет мы прожили в Приветном (до войны это село называли Джумаэли). Потом понемногу начали возвращаться на родину мои земляки. Меня позвали поработать в Симферополе. Через пять месяцев на должности редактора крымскотатарской литературы в издательстве «Таврия» пошел как-то в рескомнац «выбивать» средства и встретил работника судакского горисполкома С. Чулакова из Капсихора. Он говорит: «Нам в Судаке газетчик нужен. Приезжай». Съездил, встретился с Л.А. Шремфом, возглавлявшим горсовет, договорились о переводе меня на должность редактора крымскотатарской страницы в городской газете «Судакский вестник». В 1995-м дали моей семье квартиру.
Страничку редактировал недолго. Позвонила однажды ко мне разгневанная подписчица с вопросом, на каком, мол, языке, теперь пишет городская газета. Вежливо ответил: на эфиопском. «А зачем он мне»?! – возмутилась дама. Пояснил: знать родной язык Пушкина никому не помешает. Трубку на другом конце провода швырнули так, что у меня в ухе зашумело. Через несколько минут позвонил зампредседателя горсовета Л.И. Крысов и попросил больше так с подписчиками не шутить. Но нет худа без добра — вскоре после этого инцидента страничке повысили статус до отдельного приложения к газете на крымскотатарском языке…
Более 20 лет выполняю на этом журналистском посту просветительскую миссию. Пытаюсь донести до земляков простые истины. Что язык – паспорт народа. Что, забывая язык, теряешь себя. Что Аллах создал нас, и, если мы в это верим, любим Его, должны любить всех. А вот политику не люблю. Само слово «политик» созвучно понятиям «многоликий», «неискренний». По-тюркски «политик» – «сиясетчи», что дословно означает «черноликий». Жить же следует по законам Творца, который открыл нам книгу природы и священные тексты. И строить рай на подаренной нам Аллахом планете…
Счастлив тому, что в моей большой семье мир и покой. Супруга Альмира подарила мне троих детей – Ибраима, Гульнар и Ахмеда. У Ибраима – две дочки. Рузана – учительница в школе-гимназии №1, ее муж работает на стройке. Диана живет в Старом Крыму, у нее дочка и сын. Две дочки (мои внучки) и у Гульнар. Когда сват Эскандер (отец моего зятя Сервера) увидел, что у его внучки – светлые волосы, он твердо уверовал, что их род берет начало от византийских императоров. Вторая внучка закончила вуз, подарила мне правнучку Эсму. У Ахмеда – дочь Альмира (названная так в честь бабушки) и сын Арслан (что означает лев), учатся в Судаке в школе №3.
Многие спрашивают, когда я закончу свой роман «Я во всем виноват», который я начал уже давно. Отвечаю: это – книга, в которой главные герои – мои народ, родина. И в этой книге точку поставит сама жизнь.
Записал В. Садовый
